Иван Лунгин всегда балансировал между жесткой (иногда даже жестокой) деконструкцией окружающего мира и его абсолютной (иногда почти восторженной) поэтизацией. Этот цикл – не исключение и не по/продвижение, а скорее осознанное усложнение задачи. Причем сложность, как это всегда и бывает, требует идеальной простоты, минимизации возможных предложенных смыслов.

Лунгин предъявлял нам магию руин брутализма на выставке «Инфинитив», до, заставлял вглядываться в брандмауэры («Астения»), работал с превращением «мемориальной» памяти в память «просто» (проект «Ничего личного»), и, да, уже заставлял нас заглянуть в лицо вещей («Дурная последовательность»).

 

Но на этот раз он работает с тем, чтоб отказаться от работы с настроением и внушением. То есть от встроенной в отношение художник-зритель манипуляции.

Вот это стул. На нем сидят. Это просто, просто стул. Еще со стулом можно сделать такое… И такое… Посмотрите. Что вы при этом чувствуете – ваше дело.

В книжке «Малыш и Карлсон», русская судьба которой семейно связана с Лунгиным, и мне почему- то кажется, что это что-то тут значит, есть великий момент с картиной про очень одинокого петуха. «Малыш посмотрел на этого крошечного петушка. А ведь Карлсон говорил о тысячах картин, на которых изображены всевозможные петухи, и все это, оказывается, свелось к одной красненькой петухообразной козявке!»

 

Когда я смотрю на самоуничтожающиеся стулья Лунгина, мне кажется, что к ним сводятся все стулья, на которые больше уже никогда не сядут те, кого я люблю. Эти незанятые стулья – знак пустоты на месте любви. И эта пустота их съедает.

Я чувствую так. Лунгин меня не заставляет. Это важно.

 

Анна Наринская